|
лось ему
занять, чтобы освободиться от союзников типа Леруа. "Г-н Леруа, — пишет
Пуанкаре, — объявляет разум непоправимо бессильным лишь для того, чтобы уделить
побольше места для других источников
познания, для сердца, чувства, инстинкта, веры" (214— 215). "Я не иду
до конца": научные законы суть условности, символы, но "если научные "рецепты" имеют ценность, как правило для действия, то это
потому, что в общем и целом они, как мы знаем, имеют успех. Знать это —
значит уже знать кое-что, а раз так, — какое вы имеете право говорить нам, что
мы не можем ничего знать?" (219).
А. Пуанкаре ссылается на критерий практики. Но он только передвигает этим
вопрос, а не решает его, ибо
этот критерий можно толковать и в субъективном и в объективном смысле. Леруа
тоже признает этот критерий для науки и промышленности; он отрицает только,
чтобы этот критерий доказывал объективную истину, ибо такого отрицания
достаточно ему для признания субъективной истины религии рядом с субъективной (не существующей помимо человечества)
истиной науки. А. Пуанкаре видит, что ограничиться ссылкой на практику
против Леруа нельзя, и он переходит к вопросу об
объективности науки. "Каков критерий объективности науки? Да тот же самый, как и критерий нашей веры во внешние предметы. Эти
предметы реальны, поскольку ощущения, которые они в нас вызывают (qu'ils nous font
éprouver), представляются
нам соединенными, я не знаю, каким-то неразрушимым цементом, а не случаем дня"
(269— 270).
Что автор такого рассуждения может быть крупным физиком,
это допустимо. Но совершенно
бесспорно, что брать его всерьез, как философа, могут только
Ворошиловы-Юшкевичи. Объявили материализм разрушенным "теорией", которая при
первом же натиске фидеизма спасается под крылышко материализма! Ибо это
чистейший материализм, если вы считаете, что ощущения вызываются в нас
реальными предметами и что "вера" в объективность науки такова же, как "вера" в
объективное существование внешних предметов.
Предыдущая страница ... 308
Следующая страница ... 310
|