|
Контраст был поразительный
между его манерой говорить, когда его так глубоко волновал гнев, и всем его обличьем, когда он излагал свои взгляды на
экономические события известного периода. Без всякого заметного усилия он переходил от роли пророка и
могучего трибуна к роли спокойного философа, и я сразу почувствовал, что пройдет много долгих лет, пока я перестану
чувствовать себя перед ним в области этих последних вопросов, как
ученик перед учителем.
Меня поразило,
когда я читал "Капитал" и в особенности мелкие сочинения его, о
Парижской Коммуне и "18 брюмера", как он умел соединять самое точное и
холодное исследование экономических причин и социальных последствий с самой
горячей ненавистью к классам и даже к отдельным лицам, вроде Наполеона III или Тьера,
которые, по его же собственной теории, были не более, как мухами на колесах Джаггернаутовой колесницы капиталистического
развития. Не надо забывать, что Маркс был еврей, и мне казалось, что он
соединял в себе, в своем характере, в своей фигуре — с его внушительным лбом, большими навислыми бровями, пылкими, сверкающими
глазами, широким чувственным носом и подвижным ртом, с лицом, обросшим
со всех сторон лохматыми волосами, — праведный гнев великих пророков его расы
и холодный аналитический ум Спинозы и еврейских ученых. Это было необыкновенное
сочетание различных способностей, подобного которому я не встречал ни в одном
человеке.
Когда мы с
Гиршем вышли от Маркса и я находился под глубоким впечатлением личности этого
великого человека, Гирш спросил меня, что я думаю о Марксе. "Я думаю, —
отвечал я, — что это Аристотель XIX
века". И однако, сказав это, я сейчас же
заметил, что такое определение не охватывает всего "предмета". Взять прежде
всего то, что невозможно себе представить Маркса соединяющим функции царедворца по отношению к Александру Македонскому
с глубокими научными работами, так могущественно повлиявшими на ряд
поколений. А кроме того, Маркс никогда не отделял себя так полно — вопреки
тому, что много раз о нем говорили, — от непосредственных человеческих
интересов, чтобы рассматривать факты и их обстановку в том холодном, сухом
освещении, которое характерно для величайшего философа
древности. Не может быть никакого сомнения, что у Маркса ненависть к окружавшей
его системе эксплуатации и наемного рабства была не только
интеллектуальная и философская, но и страстно-личная.
Помню, однажды я сказал Марксу, что, становясь старше, я становлюсь, мне
кажется, более терпимым. "Более терпимым? —
отвечал Маркс — более терпимым?" Было ясно, что он более терпимым не становится. Я думаю, что именно эта глубокая
ненависть Маркса к существующему порядку вещей и его уничтожающая
критика своих противников помешала многим из числа образованных людей зажиточного
класса оценить все значение его великих произведений и сделала такими героями
Предыдущая страница ... 390
Следующая страница ... 392
|